В поисках Соснового лба

Проходили годы, десятилетия, столетия. Мать рожала ребенка, но не видела, как он начинал ходить. Дети умирали от чахотки. Постоянно холодно было в чуме, поставленном прямо на снегу и защищенном от злых сибирских метелей лишь тонкой берестяной покрышкой. Всегда сырой была одежда.

От мучительной, беспросветной жизни люди искали забвения в шаманских песнях, призывных звуках бубна, неистовом шаманском танце. Люди боялись шаманов.

Сенебат был силой и властью прошлого. Он стоял между своими людьми и пришельцами, несущими новую жизнь в затерянные таежные стойбища.

Нужно было обладать мужеством, чтобы пойти против шамана, и наш старый знакомый Дагай, смелый, удачливый охотник, много лет назад первым сделал это.

Более четверти века назад юноша, совсем еще мальчишка, Дагай восстал против шамана, против старого света. Бессильный остановить новое, Сенебат ушел из жизни, кончив жизнь самоубийством.

Шаман умер более тридцати лет назад. Многое изменилось с тех пор: новые дома, поселки, современное оружие. Изменились люди. Кеты овладели специальностями пилота, радиста, моториста. Кеты-охотники получили восьмилетнее, а то и среднее образование. Есть среди них солдаты, прошедшие войну, кавалеры орденов и медалей!

Почему же люди не возвращаются на Сосновый лоб? Вновь задаем вопрос. И снова недоуменно пожимают плечами: «Л кто знает? Разное говорят...»

— Что говорят?

Пытаемся растормошить рассказчика, но он невозмутимо берет кружку с черным как смола чаем и в лучшем случае повторяет: «Разное говорят...» Разговор исчерпан.

Так повторяется и на южных станках у Подкаменной Тунгуски, и на Елогуе, и в Пакулихе, и на севере, на берегах Курейки.

Сосновый лоб, первоначально отмеченный в наших записях как одно из мест древнего поселения, постепенно отвоевывает страницы, захватывает внимание, мешает сосредоточиться на чем-то ином.

Должна же быть какая-то логика, какой-то смысл в том, что было покинуто старое стойбище?

Страх! Дагай первым произнес это слово.

Он стоит, рослый, плечистый. Черные, с еле заметной сединой жесткие волосы зачесаны назад, и поэтому его худое, длинное лицо с выступающим орлиным носом, с резко очерченными скулами и подбородком кажется точеным. Он отрывисто бросает:

— Люди боятся.

Дагай удивленно смотрит на наши разочарованные лица. Мы ждали какого-то иного, более материального, что ли, объяснения.

— Страх, — повторяет Дагай, — перед шаманскими душами. Стариков страх преследует. Молодые той дороги не знают.

Было время — умирал человек, и его родичи, не понимая, что произошло, долго ждали пробуждения.

Смерть считали сном, но только слишком затянувшимся, и орда бросала мертвеца: ей нужно идти дальше. Никто не плакал, никто не боялся «уснувшего». Древние не осознавали еще тяжести утраты.

«Уснувший» продолжал жить, но где-то в другом месте, и заботливые руки оставляли около него еду на первый случай, оружие и орудия труда, чтобы он смог добыть себе пищу. Люди не боялись мертвых.