Мнимая платоническая любовь

В конце прошлого и начале нынешнего века в цивилизованной Европе многие филистеры еще испытывали новозаветный стыд перед половым влечением. Ренессанс и буржуазные революции не уничтожили полностью религиозной фальши средневековья. Над человеком продолжало тяготеть проклятие пола и аскетическое, мещанское лицемерие по отношению к законам воспроизводства жизни. Человеческое тело, преданное анафеме церковью, все еще покорно сносило жестокий приговор минувшей эпохи. Блюстители морали считали своим «святым долгом» спасти человека от дьявольских искушений, защитить его глаза и мысли от соблазнов тела.

В своих воспоминаниях, названных «Вчерашний мир», Стефан Цвейг описывает эту полумещанскую идиллию предрассудков и нравов в жизни Вены накануне первой мировой войны. Мужчины и женщины должны были усваивать и покорно соблюдать традиционные нормы благоприличия. Повсюду господствовал этикет, унаследованный от прошлой эпохи. Мещанство и рыцарство протягивали друг другу руки. Воспитание мужчины и женщины разделяла пропасть. Личная жизнь подвергалась строгой полумещанской-полуаристократической моральной регламентации. Считалось преступлением, если женщина для спортивных занятий или игр надевала брюки. Этикет убрал из словаря слова, которые ассоциативно напоминали о «неприличных» частях тела. В разговорах в публичных местах всегда употреблялась «благопристойная» лексика. Ни одна хорошо воспитанная дама не могла произнести слово «трико». Если все же требовалось указать этот «опасный» для нравов того времени предмет, употребляли невинные слова «нижние панталоны» или еще более неопределенное понятие.

Опасение, что тело может совершить известное грехопадение, создавало атмосферу недоверия, постоянной слежки. Человек осужден был молчаливо переносить тиранию этих фальшивых, унаследованных от прошлой эпохи нравов. «Нельзя было и подумать, чтобы молодые люди одного и того же сословия, но разного пола отправились на прогулку без надзора, первая мысль, которая возникала у всех: может что-нибудь «случиться»... Если даже самым жарким летом молодые девушки играли в теннис в коротких платьях или с голыми руками, это было равносильно скандалу. Если хорошо воспитанная женщина в обществе клала ногу на ногу, мораль находила, что это ужасно и противоестественно, потому что из-под платья могут быть видны щиколотки. Солнцу, воде и воздуху не позволялось дотрагиваться до обнаженной кожи женщин. В море они с трудом передвигались в своих тяжелых костюмах... В пансионах и монастырях молодые девушки даже мыться должны были в длинных белых рубашках, чтобы забыть, что у них есть тело... Старые дамы умирали, и никто, кроме акушерки, супруга или служителя на похоронах ни разу за всю жизнь не видел их тела... Этот страх перед всем телесным и естественным проник повсюду — от высших слоев до народных низов...»

Вся эта моральная дискриминация человеческого тела, без сомнения, осуществлялась под непосредственным воздействием проповедей, заклинаний и традиций католической церкви.

Но соблазны тела, жестоко преследуемые, постоянно за себя мстили. Все тайное, скрываемое от взоров, чаще возбуждает нездоровое любопытство, болезненную фантазию. Ничто так не усиливало и не разжигало любопытство, пишет Цвейг, как эта неуклюжая техника прикрывания. У молодежи всех сословий можно было уловить подспудную сверхвозбудимость. Повсюду подавляемое находило себе окольные пути и выходы. Это поколение, которому отказывали в необходимом сексуальном просвещении и в непосредственном общении с другим полом, было гораздо более эротичным, чем сегодняшняя молодежь.

Бертран Рассел, говоря об аскетизме христианской религии, с тонкой иронией замечает, что избегать абсолютно естественного означает усиливать, при этом в самой болезненной форме, интерес к нему, ибо сила желания пропорциональна строгости запрета.